Россия и большевизм - Страница 16

Но кто же их Прекрасная Дама? Конституция — Республика? Нет, что-то неизмеримо больше. Сергей Муравьев повторяет молитву Чаадаева уже не на русском, восточно-православном, а на европейском, всемирно-христианском языке:

«Adveniat regnum Tuum.
Да приидет царствие Твое».

Русское самодержавие — ложная теократия, царство Божие с царем Кесарем вместо Царя Христа. Феофан Прокопович, сочинитель Духовного Регламента, знал, что делает, когда называл Петра «Христом, Помазанником Божьим». И Петр знал, что делает, когда на вопрос Феофана: «Ты ли Христос?» ответил: «Ты говоришь, что Я».

Знал и Сергей Муравьев, что делает, когда на тот же вопрос ответил: «Один Царь на земле и на небе — Христос. — Да приидет царствие Твое».

Но этого не могли повторить ни атеист Пестель, ни атеист Рылеев.

Религиозного противоречия, бездонно-зияющей пропасти между Сергеем Муравьевым и Рылеевым-Пестелем не вскрыл Декабрь, не вскрыл и Март. В эту пропасть и провалилась Россия.

И вот «Двенадцать» Блока — двенадцать «серых обезьян» — ведет как будто Христос, а, на самом деле, Другой. «Вы Меня не приняли; другой придет — его примете».

Минули годы, годы, годы…
А мы все там, где были вы.
Смотрите, первенцы свободы:
Мороз на берегах Невы!
Мы — ваши дети, ваши внуки…
У неоправданных могил
Мы корчимся все в той же муке,
И с каждым днем все меньше сил…
И в день Декабрьской годовщины
Мы тени милые зовем:
Сойдите в смертные долины,
Дыханьем вашим оживем…
И ваше будем пить вино…
О, если б начатое вами
Свершить нам было суждено!

Что свершить? Русскую конституцию — республику? Надо сказать твердо, ясно и прямо: если все «завоевания революции» сводятся только к этому, то игра не стоила свеч. О, конечно, мы ускромнились — будем рады и этому! Но не стоило, воистину, не стоило ставить на карту судьбы мира, зажигать «всемирный пожар», чтобы получить русскую конституцию или даже буржуазно-демократическую республику. Нет, этим, только этим, мы не оправдаем себя, не оправдаем их.

Хотим — не хотим, русская революция больше, чем русская. Близок день, когда не только в России, но и во всем мире будет сказано или Христу, или Другому: «Да приидет царствие Твое»!

Дьявол украл у Бога правду общественную, «социальную». Надо отнять ее у дьявола и возвратить Богу.

Правда Божья общественная не откроется людям без откровенья Божьего. Но Божье откровенье есть и открытье души человеческой.

«Как летний дождь сойду Я на них, как роса — на скошенный луг». Откровенье Божье сходит с неба на землю вечными росами. А если и под ними душа остается пустою, то потому что опрокинута, как чаша вверх дном. Надо перевернуть душу. Вот настоящий «переворот», «революция» — уже не во имя Другого, а во имя Христа.

Хотим — не хотим, мы губим или спасаем не только себя. Мы должны сказать так, чтобы услышал весь мир: «Да приидет царствие Твое!».

Только этим мы оправдаем себя, оправдаем их.

О МУДРОМ ЖАЛЕ

Строители Нового Дома, я хочу сказать вам два слова. Говорю как будто со стороны, не из Дома, а в Дом, но не потому, что я не с вами, а потому, что я человек поколения старшего, годами, — сердце не стареет. Только два слова, — следующие слова будут зависеть уже не от меня, а от того, как Дом ваш построится.

Воля к мысли — вот мои два слова, и надеюсь, вы меня поймете с этих двух слов. Да и те, кто с вами, — я не сомневаюсь, что кое-кто будет с вами, и сейчас уже есть, — те меня тоже поймут.

Воля к мысли — ведь это и есть камень, заложенный в основание Нового Дома — «камень, пренебреженный зиждущими, но который сделается главою угла». Не оттого ли и рухнул наш Старый Дом, что он был основан не на этом Камне?

Воля к мысли скована сейчас в России такими цепями, каких мир еще не видал. Верно поняли ковавшие цепь, что не сковав мысли, не скуешь и России. Это очень страшно, но не удивительно: удивительнее и, может быть, страшнее то, что воля эта скована и здесь, среди нас — кем? чем? Как бы мы ни ответили на этот вопрос, ясно одно: с волею к мысли борется тайная, темная, но очень упорная и жадная воля к безмыслию. Там, в России, воля эта понятна со стороны сковавших цепь, а отчасти, и со стороны скованных: есть же такая мера несчастья, когда лучше не думать, потому что всякая мысль — только лишняя боль. Но ведь здесь, среди нас, бегство от мысли совсем не такое, и объяснить его нельзя ничем, если только не предположить самое страшное — что и здесь и там рука, сковавшая мысль — одна — видимая там, невидимая здесь…

Но об этом в двух словах не скажешь. Лучше вернемся к более узкой литературной задаче Нового Дома.

Что такое воля к мысли в литературе? Это воля к оценке, к суду, прежде всего, над собой, а потом и над другими, — воля к творческой критике, потому что критика, в своем высшем пределе, не только может, но и должна быть творческой.

Кажется, вы очень верно угадали самую насущную потребность русской литературы, вчерашней, сегодняшней и завтрашней. «Жатвы много, а делателей мало». Мало критиков; и жатва русской литературы осталась несобранной; житницы наши все еще пусты. Это в прошлом, а в настоящем и будущем: русская литература нуждается в критике, как иссохшая земля в дожде.

Десять тысяч «поэтов», и ни одного критика. Что это, хороший знак? Нет, очень плохой. Не потому, разумеется, что поэтическое творчество ниже критики. Может быть, выше; может быть, и ниже. Данте говорит стихами, но ведь и Смердяков «любит стишок». Без критики мы так и не узнаем, сколько в числе десяти тысяч Смердяковых и сколько Данте.